Ричард Штерн - Вздымающийся ад [Вздымающийся ад. Вам решать, комиссар!]
О моих отношениях с этим псом ходят самые невероятные слухи. Некоторые считают, что он заменяет мне семью, или даже утверждают, что Келлер любит собак больше, чем людей, поскольку с теми знаком только с худшей их стороны. И Бог весть еще что…
Но в действительности дело обстоит иначе. Гораздо проще и интереснее. Мы с ним равноценные партнеры, отдающие друг другу самое ценное — дружбу, доверие и ласку.
Когда мы вернулись к Циммерману в кабинет, Мартин с необычайным азартом пустился планировать предстоящую схватку, я между тем извлек из лапы пса острый камешек, и тот мне благодарно лизнул руку.
Потом меня окликнул Циммерман:
— Давай договоримся. Я начну разговор со Шмельцем и постараюсь накалить атмосферу, чтобы облегчить тебе дело. Остальное предоставляю тебе. Если тебе повезет, я тут же возьмусь за Хесслера.
Войдя в кабинет Циммермана, Анатоль Шмельц держал себя как оскорбленный архиепископ. Не замечая Келлера и тем более его пса, направился прямо к комиссару. Циммерман спокойно его разглядывал.
— Герр Циммерман, — надменно начал Шмельц, — вы оторвали меня от праздничного мероприятия и велели привезти сюда!
— Нет, вы не поняли, — поправил комиссар, — я уже несколько часов пытаюсь вас найти. Безуспешно.
— А что, я должен вам давать отчет о каждом своем шаге? — возмутился Шмельц. — До этого еще мы не дошли. Поэтому я прошу вас…
— Я вас искал, чтобы сообщить о вашем сыне Амадее.
— Не знаю, что еще вы приписываете моему сыну, — повысил голос Шмельц, — но предупреждаю, у него есть право на защиту. И о ней я позабочусь. Лучший адвокат…
— Никакого адвоката ему уже не нужно, — медленно произнес Циммерман, глядя при этом Шмельцу прямо в глаза. — Ваш сын мертв.
— Что вы сказали? — задохнулся Шмельц.
— Погиб в автокатастрофе. Вместе со своим спутником.
— Нет, — мертвым голосом произнес Шмельц. Растерянно оглянувшись, оперся о спинку кресла. — Скажите мне, что это неправда!
Он беспомощно сполз в кресло. Казалось, он в нем не сидел, а лежал. Закрыв руками залитое потом лицо, простонал:
— Это не может быть правдой!
Циммерман молчал, не спуская со Шмельца глаз. Келлер следил за псом, который поднял свой холодный влажный нос, понюхал воздух и несколько раз фыркнул.
— Нет, нет! — непрерывно повторял Шмельц, не открывая лица. — Господи, за что мне такая кара?
Ведь он для своего мальчика сделал больше, чем для всех остальных людей, вместе взятых. Посвящал ему каждую свободную минуту, которую мог урвать из своих напряженных рабочих дней. Играл с ним, когда был маленьким, брал с собой в отпуск, осыпал подарками. Всегда был великодушен и щедр, сын получал все, чего душа желает. У него было все: денег — сколько угодно, полная свобода, а при надобности — чуткий и всепрощающий отец. И такой конец!
Сквозь этот поток жалоб тихо, словно издали, донесся голос комиссара Циммермана:
— В этой трагической катастрофе вместе с вашим Амадеем погиб и мой сын Манфред…
Шмельц онемел, словно молнией пораженный. А Циммерман тяжелым шагом вышел из комнаты».
* * *Рождественский банкет в редакции «Мюнхенского курьера» разошелся на полные обороты. Штамбергер из отдела внутренней политики, отвечавший за организацию праздника, мог с удовлетворением констатировать, что «народ веселится»!
По мере роста потребления спиртного рос и уровень шума, и люди несколько преждевременно стали вести себя слишком непосредственно…
Несколько сообщений еще улучшили всем настроение.
Тириш передал, что, к сожалению, вернуться не сможет — важное совещание. От Шмельца позвонили, чтоб на его присутствие не рассчитывали ввиду трагических событий в семье. А Вольрих, вызванный к Хельге Хорстман, заявил по телефону: «Знаете, да пошли вы все! То есть я хочу сказать, что, к сожалению, вернуться не смогу».
Теперь ничего уже не мешало повеселиться от души. Особенно когда исчез и Хорст Фане, формально — заместитель, фактически — истинный шеф-редактор газеты. С «малышкой» они удалились в сторонку, где им никто не помешает. Правда, перед этим Фане еще раз взял текст своей завтрашней статьи и попытался кое-что поправить. Усилил некоторые формулировки насчет того, что демократию недопустимо каждому толковать по-своему и только для себя, и наконец решил, что исключит из текста оборот «некоторые люди» и будет прямо называть имена. Прежде всего — Вардайнера.
— Изумительно, — выдохнула «малышка», восторженно взирая на него.
Фане притянул ее к себе, но, что-то вспомнив, вызвал курьера и швырнул ему рукопись:
— Немедленно отдайте в набор. Когда закончат, пусть начинают печатать.
Сейчас он был сам себе хозяин и пользовался этим.
Вызвав гитариста Братнера из редакционного ансамбля, велел тому включить магнитофон.
— А ты мне тут изобрази что-нибудь чувствительное, мы с «малышкой» на минутку удалимся. — Имел он в виду пустой и полутемный кабинет Шмельца. — Двери оставим приоткрытыми.
* * *Шмельц все еще бессильно лежал в кресле. Пес метался вокруг него, опустив нос к земле, словно в поисках свежих следов. Келлер терпеливо, ни слова не говоря, ждал, пока Шмельц придет в себя.
— Ужасно, что за люди вокруг нас. Разве он человек? — Шмельц явно имел в виду Циммермана.
— Вы что, не можете понять, — перебил его Келлер, — что Циммерман тоже лишился сна, но при этом держит себя в руках. И между прочим, никого не обвиняет. К примеру, вашего сына!
— Моего сына?
— А разве это было не заметно? — спросил Келлер. — Ведь в их отношениях Амадей был более сильным и решительным партнером. И кстати, ведь это он был за рулем…
— Но вся эта трагедия произошла потому, что их преследовали ваши люди! — возмутился Шмельц. — Циммерман натравил полицию на собственного сына!
— Но это можно объяснить и иначе, — поправил Келлер. — Например, так: он пытался обеспечить их безопасность и помешать наделать новых глупостей. И ему это почти удалось. Потому-то именно вам нужно бы понять и помочь ему. Вы-то знали, где скрываются Амадей и его приятель Манфред. А когда полиция узнала, что они на вашей вилле в Клостернойланде, было слишком поздно — ребят кто-то предупредил.
— Но не я! — патетически воскликнул Шмельц.
— Разумеется, нет! — с нескрываемой иронией подтвердил Келлер. — В этом вы могли бы поклясться, и притом не покривить душой. Потому что Амадея предупредил Хесслер. Он ведь был свидетелем вашего ночного разговора с комиссаром в «Грандотеле». И, услышав, о чем идет речь, тут же позвонил вашему сыну: вам даже не надо было ему ничего приказывать, даже намекать!
— Может быть! И даже весьма вероятно! — с нескрываемым облегчением воскликнул Шмельц. — Как я рад, что вы все поняли!
— Не за что, — заверил его Келлер, придерживая беспокойного пса. — Если бы не звонок Хесслера, полиция задержала бы ребят и отправила в безопасное место. Только Хесслер постарался, чтобы они могли сбежать и отправиться навстречу смерти!
— Да, — превозмогая себя, признал Шмельц. — Можно взглянуть на это и так.
— В смерти обоих мальчиков виновен Хесслер, — уверенно констатировал Келлер. — Но это не все, что на его совести.
— Не верю. Гансик всегда был мне настоящим другом, — почти торжественно заявил Шмельц. — Всегда он вел себя преданно и бескорыстно.
— Об этом можете не рассказывать, — остановил его Келлер, — все это нам, так сказать, известно официально.
— Поэтому хочу предупредить, — повысил голос Анатоль Шмельц, — чтобы вы не вздумали напрасно обвинять этого любезного и надежного человека. У него свои недостатки, он мог допустить ошибку — такое случается с каждым. Но я всецело на его стороне. Надеюсь, вы понимаете, что может означать для вас это мое заявление.
— Я на вашем месте был бы поосторожнее, доктор Шмельц. Если вы будете и впредь так настойчиво защищать Хесслера, мы можем сделать вывод, что вы его покрываете.
— Я его покрываю? Помилуйте, что за выражение?
Анатоль Шмельц даже не заметил, что проглотил наживку, которую подсунул Келлер, и попался «старому лису» на удочку.
— Если я так решительно защищаю Хесслера, то потому, что испытываю к нему чувство благодарности, что меня связывает с ним многолетняя дружба…
— Знаю, еще с Милана. Скоро бы можно было отметить двадцатипятилетие. За это время вам наверняка довелось многое пережить вместе…
— Не знаю, Келлер, куда вы клоните, но верю, что поймете мотивы, по которым я защищаю Хесслера. Вы тоже не оставили бы своего товарища. Тем более в ситуации, когда он подвергся чисто человеческой слабости, от которой мы все не застрахованы.
Келлер настойчиво подводил Шмельца к нужным ему выводам.
— Знаете, — сказал он, — тут есть большая разница. Мы в криминальной полиции такое приятельство не поощряем. Да, мы коллеги, Многие и друзья. Но появись среди нас такой мерзавец, все быстро отвернулись бы от него.
